Психотерапия нарциссизма
Татьяна Сидорова
История Артёма. Или «Он вновь и вновь отыгрывал своё бессилие перед матерью»
Первая сессия
Он вошел, сел, улыбнулся и … замолчал. Через несколько секунд раздалось вежливо — вопросительное «Ну?…»
«Хорошее начало — подумала я — именно это я уже почти собралась ему сказать»…
Продолжение нашей «беседы» оказалось достойным ее начала: он представился и сообщил, что проблем у него нет. На мое молчаливое удивление быстро ответил, что пришел по настоянию жены, которая и сама ходит к психотерапевту, потому что у нее с Артемом «проблемы».
Ничего не оставалось, как спросить его, чем же я могу быть ему полезной.
«Понятия не имею», ответил Артем и сел поудобнее, а мое настроение окончательно испортилось. У меня возникло подозрение, что ходить он будет, и нынешняя ситуация повторится неоднократно.
Предчувствия меня не обманули.
Вторая сессия
Он пришел на следующую встречу и подтвердил мои предположения. Хотя «подтвердил» — громко сказано, каждое слово приходилось «тащить» из него «клещами».
Он часто бывает чет-то недоволен, но никогда не говорит об этом сразу, предпочитая терпеть, и наказывать жену грубостью и гневом. После ссоры, которую сам же и затеял, долго обижается и никогда не подходит первым. Стремится подчеркнуть свою правоту и превосходство.
Считает, что жена сама должна догадываться, чего он хочет, если она его любит. Живет в хронически подавленном, раздраженном настроении, ничего его не радует, от всего устал. Говорит, что старается вообще ничего не чувствовать, «так спокойнее», различает только те ощущения, которые говорят о боли.
Фигурой сразу стало его настороженное сопротивление терапии и недоверие к женщинам вообще. Мне отводилась роль нелюбимого учителя, который будет преподавать неинтересный, ненужный предмет и спрашивать задания. При этом и руководство и контроль, и направление «учебного процесса», естественно, определяю я. (Та еще перспектива: либо он меня измором возьмет и я «сдамся», признаю, что ничем помочь ему не могу, и он может с гордостью отнести мой «скальп» жене, либо я его «изнасилую» и он «расколется», то есть обнаружит свою поруганную нежную душу, требующую немедленного спасения.).
К тому же, судя по его отстраненно — недовольно — напряженной позиции мне тоже предлагается освоить его любимый способ контактирования — угадывать его желания. Это, видимо, для того нужно, чтобы он случайно не попросил то, в чем ему могут отказать. А в его модели отказывает только он, причем в зависимости от «дрожания своей левой икры», и от всех сомнений и разочарований он застрахован. Эх, не люблю я начинать с негативного переноса!
Почему женщина — источник напряжения и опасности? Почему так опасно выражать свои желания? Чтобы не переживать отказ? Кто игнорировал его желания или запрещал их высказывать?
Последующие несколько сессий
Несколько последующих встреч прошли в том же духе: «чего хочу — не знаю», «ничего не чувствую», «забываю, о чем говорим», «не думаю об этом и вас не вспоминаю».
Чтобы Артем принял поддержку — надо было постараться. Недоверчивость и обесценивание. Его отношение к поддержке от женщины и стало основной фигурой работы на фазе безопасности.
Довольно скоро я стала предъявлять ему свои чувства в его адрес, (удивление, сочувствие, раздражение ), а потом мягко, но настойчиво отстаивать факт их существования, конфронтируя с его попытками обесценить мои переживания или проигнорировать их.
При этом очень важно было так организовать эту конфронтацию, чтобы Артем мог ясно различить мое негативное отношение к его способу поведения и сочувствие лично к нему как к человеку, который делает только то, что он может, при этом лишая себя возможности получить помощь.
В свою личную историю он допускал мало, «пересекать контекст» нашей работы было почти не с чем, так что работали »на границе контакта». Встрече к четвертой у меня остро назрел вопрос: а за что он платит деньги?
Большую часть времени мы говорили о том, как он уклоняется от моих попыток что-то узнать и понять про него… Любую мою «находку» (Например: «Когда вы сейчас говорили об этом, я заметила, что вы вздохнули. Что это для вас значит?» ), он тут же подвергал сомнению: «Неужели? Я не заметил. Понятия не имею. Исследовать это? А зачем?».
Эти «ходы» меня ставили в тупик. Артем «не отступал»: «Если уж вы не знаете, то я тем более», или, еще лучше: «А что изменится, если я это почувствую? Я ничего не хочу, кроме покоя…». Вопрос про деньги его нисколько не смутил: «Может я потом смогу оценить происходящее, пока сам не знаю, за что плачу.»
Я «держалась» довольно долго. «Сгребала фон», «работала со слиянием», подстерегала его чувства, чтобы «выйти на след» потребности, приводящей его ко мне. Но и он не «сдавался»: дальше кратких биографических справок и обсуждения его недоверия ко мне (я никогда никому не доверял, чем вы лучше? ) и к терапии (к чему это все может привести? ) мы не продвигались. Ретрофлексия цвела пышным цветом: он был напряжен, насторожен, сидел в закрытых позах и смотрел исподлобья.
Стали приходить мысли о собственной некомпетентности. Это меня несколько отрезвило и поубавило усердия.
Седьмая сессия
На седьмой сессии я сказала, что устала «допрашивать» его про жизнь, и не понимаю, что ему от меня надо, если ему от меня «ничего не надо» (заодно проясню и символический пласт отношений… ).
Он мне искренне посочувствовал, чуть ли не в первый раз я увидела проявление чувств с его стороны, заверил, что лично против меня ничего не имеет. Тогда я спросила, а имеет ли он что-либо ко мне, надеясь хотя бы здесь встретить нечто живое, но — зря.
Я приятный человек, который старается что-то для него сделать, а он не понимает, что. Я спросила, а что он чувствует в такой ситуации. Он ответил, что легкую неловкость, но ничем мне может помочь. При этом он впервые кокетливо улыбнулся. Для меня это был знак некоторой его «разморозки» и я рискнула.
Я чувствую растерянность, как будто не вы от меня что-то хотите, а я от вас. И мне никак не удается этого добиться. Вы остаетесь холодны ко всем моим попыткам. Я становлюсь все менее уверенной в себе и каждый раз, когда вы уходите, я готова к тому, что эта сессия окажется последней. Это неприятно.
Улыбка. — Извините.
— Вы выглядите так, как будто вам что-то приятно сейчас.
Удивление. — Да?
— Да. Это может быть похоже на какие-то другие отношения в вашей жизни?
— Наверное.
— Какая в этом прелесть?
— Я спокоен, уверен, я владею ситуацией.
— Где вам это не удавалось?
— Ну вот сейчас не всегда удается с женой, а вообще-то я всегда себя чувствовал так, как сейчас вы, с матерью и отцом.
— Сейчас вы действительно владеете ситуацией, но мне не хочется в ней оставаться.
Пауза. — А вот мне никогда не удавалось просто уйти, когда мне не нравилось что-то…
Я радостно «схватилась» за «минуту слабости» Артема: «Мы могли бы поработать с этим». Он тут же насторожился: «А это нужно менять? А возможно?»
Я предложила ему подумать над этим, возможно, его жена не так похожа на его мать, как ему кажется и с ней можно общаться по-другому, не только «загоняя ее в угол» или наказывая, если она туда не идет по доброй воле. Подумать он согласился.
Анализ:
Понятно, что ситуация с матерью не завершена, он снова и снова повторяет ее в «надежде», что либо он заставит женщину делать то, что ему надо, либо сможет возмутиться ее «несоответствием» его требованиям.
Но возмутиться, не получается, поэтому он продолжает воздействовать обидой, наказывая женщин, повторяя материнский способ воздействия на отца. С отцом шутки были плохи: его собственной агрессии было предостаточно, чтобы подавить любое возмущение, а вот с помощью обиды худо — бедно можно было привлекать его внимание. Потом, правда, он все равно их бросил.
Так что теперь мать воспроизводит все это с Артемом, путая мужа и сына и доводя этим Артема до бешенства: каждая ссора с матерью для него — подтверждение ее привязанности к отцу, и пренебрежение им, Артемом.
Поведение Артема с женщинами — это превращение переживания своего бессилия перед материнским безразличием в активное действие — принуждение других женщин добиваться его внимания, чувствовать себя неуверенно, опасаться разрыва отношений с ним. Если они этого не делают, он наказывает их так, как его наказывала мать: обесцениванием, игнорированием. Если же делают — у них есть шанс добиться его расположения.
Он впервые проявил лично ко мне сочувствие и даже позволил себе кокетство именно тогда, когда я стала для него «слабой», признала его превосходство. Так в наших отношениях проявились проблемы Артема: неразрешенность конфликта между властью и подчинением, а под ними — потребность в любви и признании, риск потерять и так непрочную связь с матерью.
Он начал со мной ту же игру и пока находится на фазе могущества и контроля. Собственно сейчас он восстанавливает свою власть над женщиной, потерянную с женой. И ходит ради этого. Она терпела, терпела и вдруг сделал то, чего он никогда не мог себе позволить: ушла из неприятной для нее ситуации, прервала контакт с ним, возмутилась… Он еще не убедился, что со мной тоже так действовать не эффективно. Но я уже заронила в него сомнения своим заявлением недовольства.
Постепенно стала понятна его настороженность в отношении поддержки: пока я забочусь о нем, я сильна и опасна, меня трудно «прогнуть под себя», зато у меня есть власть над его чувствами. Он же неуверен в себе, «прячется», старается ничем себя не выдать.
Как только я «сдаюсь» и признаю свое бессилие, он заметно расслабляется, ему удается «победить маму», заставить ее быть такой, какой ему надо. Мой план принес свои плоды в том смысле, что позволил установить слабый альянс и немного восстановить его самоуважение и чувство контроля над собственной жизнью.
Что он будет с этим делать?
Конечно, забывать и улыбаться. Про маму не вспоминал, потому что это не приятно. При этом он отметил, что стал менее вспыльчив, а я — что он стал со мной кокетничать.
Понятно, что легче кокетничать с женщиной, которая уже показала свою слабость, чем копаться в отношениях с мамой, которая какой была, такой и осталась. А с другой стороны, фигура поменялась, и по «кривой контакта» мы продвинулись почти до проекции, уж что-что, а свой интерес ко мне он различил (хотя и не очень осознал… ). Его кокетство — знак возросшей уверенности в себе, и я решила, что пора ему напомнить про контракт и вернуться к прояснению его запроса к терапии.
Артем явно удовлетворен своей «победой» и в принципе ничто не мешает ему на этом остановиться. В противном случае, если он продолжит «лечиться» в том же духе (на моем энтузиазме и не трогая себя за «больные места» ), мне ничего не останется, как снова и снова возвращать его к сознаванию способа взаимодействия со мной — постоянно ставя под сомнение мою компетентность и обесценивая мое участие — и его бесперспективность: я не хочу оставаться «девочкой для битья» и если это единственное, зачем он приходит, то я готова признать свое бессилие помочь ему и приостановить нашу работу до той поры, пока он не решится на более продуктивное взаимодействие.
Придется мне сделать то, чего он так боится: прекращаю отношения, когда они меня не устраивают и переживаю расставание. Грустно, конечно, но удовлетворять его невротические потребности я не стану, тем более, что даже в это удовлетворение он «вкладывается» еле — еле. Посмотрим, как он отреагирует на такую перспективу и сможет ли принять мои резоны.
«Он появился через три месяца совершенно потерянный и отчаявшийся» Или о проживании разрыва слияния
Я сделала все, что могла, не нарушая границ клиента и не подменяя его желания своими. Невротики хороши своим терпением, способностью выдерживать длительное напряжение, их защиты ригидны, но надежны. К сожалению, именно эти замечательные качества часто вынуждают их заканчивать работу на полдороге, добившись первого улучшения или развивать сильное сопротивление любому вмешательству в их внутренне пространство, пусть неудобное, но стабильное и знакомое.
Работать с невротиком, которого не «приперло» — дело почти безнадежное. Ни мотивации тебе, ни сотрудничества. Учитывая все это, я и не пыталась «тащить в счастье» Артема и осталась вполне довольна нашей работой.
Еще у меня было смутное подозрение, что в его жизни неизбежны изменения и я не исключала возобновление терапии.
Так и вышло. Он появился через три месяца совершенно потерянный и отчаявшийся. От прежнего замкнутого, ироничного, телесно скованного и малоподвижного Артема не осталось и следа. Она его бросила. Просто так пришла и сказала — уходи жить к маме, я с тобой развожусь. Два основных вопроса, на которые он хотел получить ответ, были про то, что ему теперь делать, и как это получилось. Целый час он говорил быстро и сбивчиво, однако, в конце нам удалось сформулировать версию случившегося.
Случилось невозможное. Его контроль не сработал. Тот способ, которым мать неизменно удерживала его рядом — требования и обесценивания — не оправдал себя. Его жена сделала то, что он никак не мог совершить: позаботилась о себе и прервала отношения, которые ее не удовлетворяли, вместо того, чтобы продолжать заслуживать его благосклонность самоотречениями.
После этого он немного успокоился, а я в который раз подивилась способности невротиков сохранять контакт с реальностью даже в критические моменты. Артему плохо, он хочет что-то сделать с этим состоянием, и на все согласен, лишь бы я помогла ему. Он ничего не понимает, не знает, что делать и просит каких-то рекомендаций, как ему выдержать все это.
Момент разрыва слияния всегда тяжел. Чувства в полном беспорядке, обида, злость, отчаяние смешаны в один клубок, теряется ощущение собственной целостности и непрерывности. Мы назначили следующую встречу через три дня. За это время я просила его не оставаться по возможности в одиночестве, записывать свои чувства так, как они в нем сменяются, при необходимых контактах с женой не пытаться втягивать ее прояснения отношений.
Понятно, что заниматься анализом причин происшедшего и проживать прошлые травмы сейчас совершенно неуместно. Первым делом необходимо как-то принять случившееся, найти способ сосуществовать со своими чувствами и выражать их. Подобная работа будет и формой заботы об Артеме, поскольку будет сосредоточена на его переживаниях и наполнена вниманием к нему.
Действительно, несколько сессий ушло на последовательное пропускание противоречивых чувств и выслушивание его жалоб, активное одобрение и поддержку всех его попыток самопомощи.
Когда уход жены стал необратимой реальностью, перед нами встали несколько вопросов. На что нам работать: на разрыв или на попытки воссоединения с женой. Кто из них будет принимать это решение, сколько он будет ждать ее возвращения, что для него будет знаком того, что дальнейшее ожидание бесполезно.
Как ему справляться с печалью, злостью, обидой, стыдом, одиночеством. Как это могло случиться, что он делал не так, как сделать так, чтобы это не повторилось.
Его осуществление началось с выяснения все тех же вопросов: чего он хочет и чего он ожидает от возобновления наших встреч. Ну конечно же, он не знает! «Новообразованием» были его прямые просьбы ко мне что-то сделать с ним, чтобы ему было «полегче жить», и готовность «выполнять то, что я порекомендую».
Результатом нашей второй встречи стали «план жизни без жены» и обозначение запроса: «понять, чего же я хочу — расстаться с ней или вернуть ее».
Несколько следующих встреч он потратил на то, чтобы выяснить для себя, что же его больше всего травмирует и почему. Выяснил. Для жены она сама оказалась важнее, чем он.
Ее выбор собственного благополучия для него действие запретное, а способность выживать без него — полная неожиданность. К тому времени как Артем придал некоторый смысл своим страданиям жена начала понемногу с ним общаться и это его явно «улучшило»: тревоги стадо меньше, он начал злиться на нее, а не только погружаться в депрессию.
Примерно в это же время он понял, что не будет делать ничего, чтобы ее вернуть, однако, и прерывать с ней отношения по своей инициативе тоже не будет. От меня хочет помощи в том, чтобы организовать контакт с ней наименее травматическим для себя образом.
Надо отдать должное его горю: Артем стал «сговорчивым» и «честно» реализовывал все те планы, которые намечал на сессиях, то есть принимал и использовал помощь. Любопытно, что в этот период работы он почти не мучил меня своим бессилием и отчаянием, вел себя как «хороший послушный мальчик», никакого кокетства и «саботажа».
Сессии к 7 он «окреп» и немного привык к своему новому состоянию. И началось. Я же не жена. Как я могу его поддержать? Чем я могу быть ему полезной? Сплошное обесценивание — как будто и не было предыдущей работы.
Здесь мы впервые коснулись его чувства стыда: женщине нельзя показывать слабость. Укрепление его границ привело к оживлению проекций и восстановлению амбивалентности по отношению ко мне, особенно ко мне — поддерживающей.
Я напомнила, что наш контракт предполагает помощь ему в определении его потребности, этим и могу быть полезной. Если же этот вопрос перестал его интересовать, то действительно стоит обсудить, что я могу для него сделать.
Я сознавала, что такой ответ — достаточно жесткая фрустрация для страдающего человека, однако его возвращение к нарциссическому способу взаимодействия со мной — плохой прогноз для совершения «работы горя» и проработки травмы расставания.
Помогло. Признал, что в моих действиях для него есть ценность, что я вообще единственный человек, который сейчас «рядом с ним». С этим признанием вернулись его грусть и злость, обращенные к жене.
Признался, что хочет в моих глазах хорошо выглядеть, удивился моей безоценочной позиции, начал выражать злость смелее. Рассказал, что мучает свою собаку, жестоко требует от нее подчинения. Выяснилось, что в этом он похож на отца, который не упускал случая показать свою власть. Отец гордился своей жестокостью, и постоянно упрекал Артема в излишней мягкости. Артем его за это до сих пор ненавидит и для него неприятная неожиданность собственное поведение, так похожее на поведение отца.
Рассказывая об этом, он почувствовал вину и удовольствие от своей жестокости. Так ему стал доступен и другой полюс отношения к отцу — восхищение его упорством и достижениями. Следующим шагом Артем осознал, что именно отцовской силы ему сейчас и не хватает: отец никогда бы не стал страдать из-за женщины, вместо этого он нашел бы способ наказать ее. Как это не отвратительно (для него сейчас ), он нуждается в отце и его поддержке.
Так началась новая длительная тема. На следующей сессии мы говорили об эпизодах несправедливого наказания отцом. Разворачивание ретрофлексии позволило выразить много гнева на отца, ощутить свою силу через принятие гнева и утвердиться в собственных ценностях, отличных от отцовских.
Фигура отца стала не такой могучей и зловещей, стало возможным увидеть его положительные качества: ум, целеустремленность, решительность. Отец оказался тем человеком, совет которого был бы наиболее ценен.
Вообще, работа «с горячим стулом», оказавшаяся очень эффективной в результате, двигалась чрезвычайно медленно. Артем с трудом идентифицировал себя с отцом, таким чужим и непонятным, больших трудов стоило обращение к нему, вызывающее прежде всего чувство страха, а потом и стыда.
Вопрос Артема к отцу звучал как «Что мне делать?»
На месте отца очень трудно найти слова, там много гнева на сына за то, что он не такой, как отец хочет. Каким Артем должен быть отец сам не знает, но явно не таким, какой есть.
Отец возмущен: «Как ты смеешь меня об этом спрашивать, должен сам знать, займись делом». Артем себя чувствует маленьким и беспомощным, чувствует сильный гнев, который подавляет. Вдруг все чувства пропали.
Что чувствует ко мне тоже не понимает, немного смущен и растерян, смутное чувство вины. Похоже, что ему все-таки небезопасно выражать свой гнев при мне. Он снова в слиянии, теперь уже со своими фантазиями обо мне и о моем отношении к его гневу.
На следующей сессии Артем снова столкнулся со своим сходством с отцом. Удалось присвоить чувства злости, раздражения, несдержанность и нетерпимость к другому человеку, и обнаружить, что за агрессией стоят слабость и страх.
Артем сказал, что его отец никогда бы не посмел в этом признаться никому, даже себе. Отец всегда считал подобные признания слабостью и отрицал все, что ему в себе не нравилось. Я спросила Артема о чувствах к отцу. «Он опасный, но при этом какой-то жалкий и как будто неустойчивый». Неожиданно для себя Артем почувствовал себя сильнее.
Оказалось, что теперь у него гораздо больше сожалений о невозможности близости с отцом, чем злости и обиды на него.
Через несколько дней он позвонил и сообщил, что перестал мучить своего щенка.
Просто и красиво: присвоение отвергаемых чувств делает личность целостнее и дает доступ к новым ресурсам, в том числе к любви.
Смягчение внутреннего конфликта, связанного с отцом, снизило общее напряжение Артема. Он стал больше общаться с коллегами и меньше провоцировать на ссоры жену, окончательно переехал жить к матери. Естественно, что тема отношений с матерью вышла на первый план.
Больше всего Артема раздражали ее отстраненность в сочетании с жестокими придирками и обвинениями, возникающими неожиданно и непредсказуемо. Ему вообще казалось, что мать не различает его и отца, в ее обвинениях звучат претензии, не имеющие к Артему никакого отношения и требования, которые он не в силах удовлетворить. Это вызывает в нем злость и обиду, которую он сам назвал детской. Иногда он теряет терпение и кричит на нее, после чего чувствует к ней острую жалость, вину, а потом снова обиду.
С этой обидой работать было сложно. Артем прочно «уселся» на «детское место» и настаивал на своем праве «получить хорошую маму», а не эту «ведьму». Все мои старания обнаружить в обиде другой полюс, кроме злости, наталкивались на его «имею право!» и «Сама плохая!», «не хочу даже представлять, что она может чувствовать».
Продвижение стало возможным после того, как я смогла присоединиться к его злости, подтвердить ее справедливость. Похоже, это именно то, чего он никогда не получал: права решать, что для него справедливо, а что нет, опираясь на свои чувства.
Стоило это сделать, и его злость растаяла, превратившись в сожаления и глубокую печаль.
Я сказала Артему о своем сочувствии. Он насторожился и спросил, зачем я это говорю, к чему это его обязывает. (Тут уж мне совсем стало его жалко, вот ведь какой детский опыт — ни одной ласки «бесплатно»! Об этом я промолчала, чтобы не пугать или не смущать его еще сильнее.) Я ответила, что мне важно поделиться тем, что у меня есть, его это ни к чему не обязывает, я сама отвечаю за свои чувства. Вздохнул с облегчением и поблагодарил.
В следующий раз он говорил о своей вине перед женой и благодарности ей. Его вина уменьшалась пропорционально росту благодарности. (Для невротика вину переживать привычно и просто, тем более, что вина удерживает отношения, которые без нее уже готовы разрушиться: пока виноват продолжаешь либо ждать наказания, либо заслуживать прощения.)
Для Артема переживание благодарности всегда было сложным. Это понятно: переживание благодарности «утепляет» отношения, укрепляет внутреннюю связь с другим, а это чревато зависимостью и страданиями, если человек не умеет «отходить», когда ему необходимо, заботиться о себе, выражать свое неудовольствие.
Вместе с возвращением себе агрессии Артем восстановил и переживание благодарности. И вдруг обнаружил, что именно благодарность позволяет «отпускать» жену, снижает напряжение и смягчает обиду на нее.
Продолжили работу про отношения с мамой. У Артема чувство, что она его «держит связанным». Мы сделали «скульптуру» — модель его отношений с ней, и получилось, что ему дискомфортно быть так близко к матери, но тепло и он не стремится что-либо менять. Он сжат, ему тепло и он очень одинок.
Наши позы были симметричны и я предположила, что его мать так же чувствует себя рядом с ним. Артем удивился. Потом я предложила изменить что-то и он повернул меня лицом к себе. В таком положении мы оба почувствовали себя увереннее и спокойнее.
В завершении сессии Артем отметил, что ему легче думать о матери, она стала как-то человечнее и ему ее жаль. Я предложила ему просто вспомнить это чувство, и с ним подойти к маме. И тут он остро почувствовал желание позвонить жене.
Конечно, это легче. Только в данном случае бесполезно.
Любопытно, что на последующей сессии мы никуда не продвинулись. Он опять ныл и жаловался, что жена его не любит, что он одинок и не знает, как жить. Выяснилось, что накануне жена ему звонила и о чем-то просила, то есть дала ему понять, что он ей нужен. Конечно, если он получает поддержку от жены, зачем ему я со своей трудной работой.
Озвучивание мной этого наблюдения «привело его в чувство»: он «вспомнил» что развод уже состоялся, жена не вернется, а ему надо это пережить, причем так, чтобы не повторять того же самого с другими женщинами.
Артем стал уже достаточно «сознательным», чтобы чувствовать похожесть своих отношений с матерью и с женой. Это его пугает и заставляет двигаться в сторону разрешения внутреннего конфликта с родителями. Мы вернулись к работе.
Эта сессия оказалась переломной. Артему удалось идентифицироваться с матерью, «побыть ею» тогда, когда маленький Артем обращается к ней за любовью и утешением. На месте матери он чувствовал только досаду и смущение. Ему были неприятны жалобы ребенка и он стремился побыстрее закончить разговор с ним. Он прямо сказал от лица матери «У меня ничего для тебя нет».
Возвращаясь к себе маленькому он пережил острое разочарование, обиду и страх. Это именно те чувства, с которыми он оставался после общения с матерью все свое детство. Я дотронулась до него и попросила немного задержаться в этих чувствах. Артем заплакал.
Он плакал довольно долго и говорил, что от него уходит надежда, и по мере прощания с детским образом доброй мамы, которую надо просто «разбудить», приходило сознавание себя — взрослого, самостоятельного, окруженного разными людьми, в том числе и теми, кто готов поддержать его, если он сам не будет прогонять и обижать их.
В конце сессии Артем сказал, что понял, в каком одиночестве живет и жила его мать всю жизнь, занятая бесплодными попытками завоевать холодного и жесткого отца, как много в ней отчаяния и как мало в ней «мамы». Это грустно, но это понятно.
Несколько последующих сессий были посвящены ассимиляции нового опыта: признание своей нуждаемости в матери, ее отчужденности и недоступности, страху возвращения в зависимость от нее, принятию своей любви к ней, несмотря на все обиды, которые она ему нанесла.
Работа была далеко не гладкой, со злостью, откатами к обидам и требованиям, однако, меня не покидало чувство, что главный шаг он уже сделал, смог принять амбивалентные чувства к матери, что позволило восстановить и эмпатию к ней , и проститься со своей детской надеждой на «возвращение хорошей мамы», которое можно заслужить своими страданиями и терпением.
С этого момента начался последний, третий этап нашей работы.
Он сказал, что возвращается к себе прежнему, тому, кем он был после армии. Мы начали работать над тем, что есть в его жизни сегодня: отношения с коллегами, его страх выглядеть плохим и его неудобство быть все время хорошим, его поспешность в контакте и потерю чувствительности от этой спешки.
Обычная, подробная работы на границе контакта, с попытками замедлить его внутреннюю спешку и различением собственных чувств в актуальный момент. Работа принесла свои плоды: в какой-то момент Артем рассказал, что чувствует симпатию и интерес к женщине, причем старается не спешить в разговоре с ней и не торопить развитие отношений. Говорил, что так спокойнее и как-то надежнее, у него как будто появилось время осмотреться и понять, чего он хочет.
На одной из встреч он начал разговор о расставании. И профессионально и по-человечески приятно, что Артем сам предложил пару сессий для завершения и прощания, для подведения итогов и планов на будущее.
Наша работа приближалась к завершению. Артем, прожив свои болезненные «внутренние феномены» снова заинтересовался текущей жизнью, а наши отношения вполне «очистились» от его проекций. Одним словом, клиент ассимилировал новый опыт отношений с женщиной и смог воспроизвести его вне стен психотерапевтического кабинета. (Так и просится «аминь». Но — рано!).
На последних сессиях он на редкость внимательно исследовал свои чувства ко мне, высказывал недосказанное, делился своими опасениями, что его «невроз» может возобновиться, искал способы бытия со мной в те моменты, когда пора было прощаться.
Заметил с удивлением, что боялся зависимости от меня и вот этого не случилось: ему жаль расставаться, он благодарен и чувствует много тепла ко мне, но он ясно понимает, что наши отношения завершаются, что есть женщина «во внешнем мире», которая привлекает его внимание, что он хочет закончить терапию. И все это одновременно.
На прощание сказал, что хочет быть уверенным, что сможет обратиться ко мне, если ему понадобится. Я не удержалась: «Вы хотите быть уверенным, что это не расставание?». Он засмеялся: «Вы все-таки психотерапевт». В его голосе мне почудилось сожаление. Или это мне так жаль с ним расставаться? Столько сил, времени, хороший результат. Мы договорились, что в случае необходимости он может позвонить.
Почему-то я уверена, что «история про Артема» закончилась.
Вернемся к теме отношений. У каждого из нас есть «опция по умолчанию». Типаж людей, которых мы выбираем, список проблем, с которыми мы сталкиваемся в отношениях. 80-90% из них «родом» из нашей родительской семьи. Туда идут все установки мамы и папы про себя, своего партнера, семью, быт. Например, я с детства «откуда-то» знала, что женщина должна делать и решать все сама. Потому что она лучше, умнее и ответственнее. И сил у нее «на себя и на того парня» хватит. Откуда я это знала? Та неоткуда. Просто с детства смотрела на свою маму, и впитывала то, что так и должно быть. И каких я мужчин выбирала первые 10 лет своей «околовзрослой жизни»? Правильно, идеально подходящих под этот портрет.
Часто еще в первый брак нас заводят «травмы» первых отношений. Например, первая девушка очень часто рассказывала парню, что он не достоин ничего. И мужчина потом сходу женится на той, которая расскажет ему, что он все-таки достойный и замечательный. Или женщина, брошенная перед долгожданной свадьбой, которая потом выйдет замуж за другого что-то все-таки туда «дойти».
Из этого выходит новый уровень ценностей и знаний про себя. «Я хочу уважать своего партнера», «мне важно, чтобы с человеком было интересно», «я хочу, чтобы обо мне заботились». Да и «я хочу, чтобы мне мужчина подарил шубу», если это правда важно для кого-то. Важность этих ценностей в том, что они уже получены опытным путем, а не только срисованы с родительских сценариев.
ОХ для большого растворенного конфликта «территориального страха» (бронхиальная карцинома) (PCL-A-фаза).
ОХ для растворенного конфликта в стадии восстановления мозга (PCL-В-фаза).
себя ущипнуть.