Межпоколенческая передача травмы – психоаналитический взгляд
|
Авторы статьи: Тарабрина Н.В., Коробенко Н.В Феномен межпоколенческой передачи психической травмы (по материалам зарубежной литературы Проблема передачи психической травмы в поколениях актуальна как с точки зрения ее научного, так и практического значения. В современной отечественной психологической науке тема межпоколенческой передачи изучается в большей степени с общепсихологических, социальных позиций и преимущественно в ее положительном аспекте как ресурса совладающего поведения у потомков [6;8]. В зарубежной литературе этой проблематике уделяется много внимания, особенно вопросу передачи психической травмы и ее последствиям, что имеет большое практическое значение в связи с количеством травм, как индивидуальных, так и коллективных, с которыми сталкивается современный человек. В данной статье предпринимается попытка осветить феномен межпоколенческой передачи психической травмы на основе материалов зарубежных авторов различных психологических школ и направлений, в частности, на работах психологов, психотерапевтов, психоаналитиков, а также педиатров и социологов. Акцент в данной статье будет сделан на следующих моментах: 1) условия психической передачи между поколениями (рамки, в которых она разворачивается); 2) субъект передачи (кто передает); 3) объект передачи (что передается); 4) механизмы передачи; 5) результаты передачи; 6) практические следствия. Начало активного внимания к данной проблеме можно отнести к 60-м годам прошлого столетия, когда клиницисты встревожились количеством детей, нуждавшихся в психологической помощи и обращавшихся в клиники Канады а также других стран, родители которых пережили холокост [28]. У этих детей отмечались различные психологические проблемы, особенно связанные с идентичностью, а также симптомы, напоминавшие последствия реальной травмы, как если бы они сами пережили ужасы холокоста. Была выдвинута гипотеза, что экстремальный травматизм может передаваться от поколения к поколению, при этом второе поколение «присваивает» травму родителей. Со своей стороны, дети выживших, которые сами никогда не встречались с ужасами, пережитыми их родителями, не догадываются, что заставляет их страдать, хотя и связывают свои тревоги с тревогами родителей, как будто они «присваивают» часть их существования. Это явление было определено как передача травматизма от родителей детям. С тех пор интерес к этой проблематике растет, было проведено большое количество эмпирических исследований, в литературе описывается множество клинических наблюдений, подтверждающих возможность такого рода передачи, причем не только между двумя поколениями, но и больше. Условия психической передачи между поколениями От одного поколения другому передаются как материальные вещи, так и психические элементы в виде традиций, семейных историй и мифов, особенностей уклада семьи, поведения, взаимоотношений между ее членами. Что-то облекается в вербальные формы, а что-то носит невербальный характер. З.Фрейд [12] считал, что психика человек обладает неким «аппаратом», позволяющим ему опознавать эмоциональные реакции других людей. Благодаря этой же способности человек может также понимать смысл нравов, церемоний в семье, чтобы впоследствии их психически ассимилировать. Передаваемые психические элементы складываются у ребенка в определенные сценарии, которые становятся его психическим наследством, воздействуют на него, становясь определяющими в различных жизненных ситуациях, например, при выборе партнера, профессии, типа отношений, стиля жизни. Эти сценарии представляют собой тип отношений между двумя и большим количеством субъектов, и ребенок, усвоив этот сценарий, будет в дальнейшем отождествлять себя с тем или иным персонажем. Например, сценарий насилия, в котором есть жертва и насильник – ребенок, а потом и взрослый, в какие-то моменты сможет оказаться жертвой, а в какие-то сам будет играть роль насильника [7]. Формирование личности ребенка начинается в рамках семьи, к которой он принадлежит как к группе, последняя в свою очередь сама является частью рода, нации, человечества. И на всех уровнях осуществляется накопление и передача информации. При рождении ребенку отводится некое место в генеалогии семьи. Это может быть место, специально предназначенное для него, а может быть чьим-то местом, например, умершего дедушки, тети, матери или ребенка. Тогда этому ребенку придется играть роль «заместительного» ребенка или стать родителем собственным родителям. С.Лебовиси [47] описывает этот процесс и вводит понятие «семейного мандата», который выдается ребенку при рождении и будет определять его положение и роль в семье. Представители системного направления, И. Бозормени-Нажи, Х. Стиерлин [24; 61] говорят о «семейном делегировании» – бессознательной ассигнации родителями своим детям ролей и заданий, например, задачи исправить ошибку, облегчить страдание, избавить от тревоги. Не всегда эти задачи патологичны, но они могут быть слишком тяжелыми, не соответствовать возможностям и потребностям ребенка. Также они описывают ряд феноменов, существующих в отношения между поколениями, которые помогают понять процесс передачи. Прежде всего это лояльность, или верность, детей своим родителям и предкам, которая формирует прочную связь между поколениями и является результатом первичного, базисного доверия. Из-за лояльности ребенок может терпеть насилие со стороны родителей, и даже чувствовать свою вину перед ними, свою плохость, а впоследствии приобрести право на свое собственное насилие. Верность – это сила, обеспечивающая преемственность, существование групп и систем во времени. Конфликт лояльности возникает, когда существуют внешние препятствия для проявления лояльности своей группе, тогда она продолжает свое существование, но выражается менее явно, в том числе через симптомы. Между поколениями ведется учет долгов, «семейные счета»: последующее поколение имеет долг перед предыдущим, причем отплатить его нужно трансгенерационно, по нисходящей, своим детям. Если в поколениях накапливаются долги и несправедливости, новый член семьи уже при рождении нагружается тяжелым наследством. Р.Каес [40] обращает внимание на роль памяти, индивидуальной и коллективной, благодаря которой существует история поколений и возможна передача между поколениями. Таким образом, передача является историческим основанием, связывающим поколения. При этом у группы, как и у личности, есть тенденция устранять из памяти болезненные вещи, отвергать то, что может представлять угрозу для группы в целом и для связей внутри нее. Такое содержание подвергается вытеснению, отрицанию, превращению в секрет. Обычно таким содержанием являются постыдные вещи или слишком тяжелый травматизм. Некоторые авторы, например, E. Гранжон, А.Мижоля [36; 49] предлагают различать межпоколенческую и чрезпоколенческую передачу. Передача хорошо проработанных элементов, усвояемых психикой получателя, питающих его рост и функционирование определяется ими как межпоколенческая, а в случае транс- или чрезпоколенческой передачи передаваемое содержимое способно затруднить развитие или нарушить гармонию личности. Также межпоколенческая передача подразумевает передачу прямую, в рамках реального контакта, ее можно наблюдать со стороны, а транспоколенческая касается отдаленных поколений, и так передаются патологические элементы. Субъект передачи Передача психического содержания между предшествующими и последующими поколениями в рамках семейной группы – явление универсальное и необходимое для социализации новых членов семьи, становления их индивидуальности, усвоения и присвоения семейной истории, индивидуального опыта предков. Когда родители, а также предшествующие поколения перенесли в своей жизни серьезную психическую травму, то информация об этом также будет передаваться потомкам. Если это событие было психически переработано, символизировано, вписано в индивидуальную память как опыт, получивший статус прошлого, воспоминания, то потомку передается не только содержимое травматического опыта, но и способы его психической переработки и совладания с ним, что оказывает влияние на индивидуальное развитие ребенка. Однако в условиях, когда субъект не смог психически переработать травму, в силу ее интенсивности, длительности, индивидуальной значимости, особенностей его адаптационных и защитных механизмов, пережитый травматизм остается «сырым материалом», фрагментированным, плохо или совсем не вербализованным, неструктурированным, несимволизированным. Чем в более раннем возрасте был перенесен травматизм, тем меньше было у субъекта возможности его проработать, тем в большей степени он будет носить характер невербализованного, несимволизированного содержания, но вписанного в тело и поведение. Люди, пережившие различного рода и выраженности травмы, демонстрируют целый спектр психопатологии, не всегда, однако, достигающей уровня, соответствующего диагностическим критериям того или иного психического расстройства. Характер травмы также определяет специфику переживаний и симптоматику. Так, жертвы холокоста и люди, перенесшие травму подобного масштаба, ощущают бессилие, беспомощность, униженность, массивное чувство потери, разрушения мира и собственной идентичности. У первого поколения выживших наблюдается «синдром выжившего», то есть определенный тип изменения качества эмоциональной жизни, межличностных отношений, функционирования как супругов и родителей. Документировано наличие таких симптомов как отрицание, ажитация, тревога, депрессия, недоверие, трудности в выражении эмоций и др., хотя не всегда выраженность их соответствовала критериям соответствующего клинического диагноза. Характерным является переживание чувства вины – «вина выжившего» [44; 18].
Травмированный родитель может стремиться освободить свое сознание от мучительных воспоминаний и эмоций посредством их подавления или соматизации. Страх возврата преследования, блокированная агрессия, чувство вины, стыда и поврежденный образ себя расщепляют личность. Она уже не в состоянии переживать эти чувства как интегрированную часть себя. Когда такая личность становится родителем, ее ребенок неизбежно сталкивается с опасными отщепленными частями, воспоминаниями и эмоциями, которые родитель проецирует в ребенка [54]. Родители как правило проецируют бессознательный материал своего прошлого на детей, особенно в течение первых месяцев жизни и таким образом бессознательно формируют его самость (self) [51]. Л. Хэслер [37], описывая клинические случаи, демонстрирующие действие межпоколенческой передачи травматизма в ситуации преследования нацистами, говорит о невозможности для жертвы провести необходимую «работу горя», процесс постепенного отделения от потерянного объекта или от того, что заставляло страдать, чтобы пережитое стало прошлым, воспоминанием. Опыт, который взрывает человеческое воображение, практически невозможно принять и овладеть им. Любое приближение к страданию угрожает немедленным затоплением непереносимым аффектом, поэтому такая психическая угроза принуждает субъекта к постоянной борьбе с воспоминанием. После перенесенного страдания взрослые инвестируют своих детей с особой значимостью: они служат мостиком, соединяющим их с жизнью, являются конкретным оправданием и обоснованием их выживания, заменой потерянных и уничтоженных детей во время преследования, знаком победы над преследователями. При этом переворачиваются роли родитель-ребенок, ребенок вынужден играть роль стабилизатора для своих родителей. Невозможность для жертв говорить о своем слишком болезненном опыте связана с механизмом отрицания, со стыдом, виной или тревогой. Это молчание будет иметь последствия в межличностных отношениях в семье. Р.Егуда с соавт. [39] в своем исследовании фокусировались на роли диссоциации у выживших, а также алекситимии и сочетании этих феноменов с ПТСР. Выжившие, имеющие ПТСР, продемонстрировали более высокие показатели как по диссоциации, так и по алекситимии. Также выжившие имели более высокие показатели по депрессии по сравнению с теми, кто такого опыта не имел. Ранняя травматизация, переживание в детском возрасте физического и сексуального насилия, пренебрежения имеет пагубное влияние в кратко- и долгосрочной перспективе, что в настоящее время определенно установлено [20]. Было обнаружено, что раннее переживание плохого обращения сопровождается возрастающим риском для жертвы развития серьезных эмоциональных трудностей как в детском возрасте, так и во взрослом, включая проблемы самоуважения, диссоциации, импульсивности и значительные трудности в общении. Таким образом, родитель (или предок), имеющий посттравматические симптомы, проявляет их в эмоциональной, поведенческой сферах, в отношениях с ребенком и окружающими. Он несет и передает им некие послания, содержания которых связаны с перенесенной травмой, они могут быть сформулированы, но могут иметь характер несказанного, невыразимого, «инородного тела» в психике. Что передается Информация, которую получает ребенок от своих родителей и других родственников, кодируется в разных модальностях. Принципиально можно выделить вербальную и невербальную передачу. Вербально передаются исторические факты, истории, мифы, традиции, фантазмы, конфликты, ценности, идеалы, суждения, установки по отношению к другим группам, людям, окружающему миру. Пример такой информации: «мир опасен, защищенным себя можно чувствовать только дома, рядом с родителями», «мужчинам доверять нельзя, надо держаться от них подальше», «в нашей семье все девочки учатся хорошо, а мальчики – отстающие». Передаваемые мифы являются носителями смысла, они объясняют мир и то, что мы в нем делаем [16]. Существуют мифы разных уровней: социальные, связанные с культурой, индивидуальные, семейные. Вербальная передача обычно сочетается с невербальной. Невербально передается отношение к сообщаемым фактам, то есть аффект, который обнаруживает себя в интонации, жестах, поведении. Иногда вербальное послание отличается от невербального: рассказ о каком-то внешне ординарном событии может сопровождаться сильным или противоположным по модальности аффектом, причем сам передающий может не замечать этого диссонанса, что может говорить о работе вытеснения. При передаче важна не только информация, но и манера передачи, то, как мы ее слышим, поведение передающего. Именно такой ансамбль Г. Батесон с соавт.[19] определяют как коммуникацию и, исходя из клинических наблюдений, описывают различные виды патологической коммуникации, среди которых особенно интересна «парадоксальная коммуникация». Этот тип коммуникации они называют «способом сделать человека сумасшедшим». Речь идет о двойном запрете (double band). Такая коммуникация разворачивается между двумя и более протагонистами, один из которых является жертвой или козлом отпущения. Эта коммуникация регулярно повторяется. Жертве дается послание, состоящее из двух частей, одна часть при этом противоречит другой, ее отменяет: «не делай это, иначе я тебя накажу», и тут же, но уже не обязательно вербально, а через отношение, жесты, тон голоса и т.п.: «если ты это не сделаешь, я тебя накажу». Такой двойной запрет нарушает законы логики, субъект вовлекается в интенсивные и смешанные отношения, при этом он не смеет задать вопрос, попытаться выяснить, на какое требование ему следует отвечать, так как тогда он будет обвинен в непослушании и агрессии. Часто то, что передается, отмечено негативом: это то, что невозможно выразить словами, что связано с кошмаром и непереносимым опытом, тогда это скорее ощущение ужаса, которое сопровождает какие-то темы, говорить о которых невозможно. Или этот негатив касается не принимаемых чувств: стыда, вины. Это сюжеты, истории, угрожающие идеалам семьи и личности, связаны они обычно с темами рождения, социального исключения, болезней, смерти: приемные и незаконнорожденные дети, аборты, выкидыши, разводы, покойники, психические болезни, токсикомании, нарушения закона, тюрьма и т.д. Вокруг таких тем организуется секрет. Секрет – это информация, которую запрещено знать, раскрывать и которую надо прятать. Если он раскроется, то сможет нарушить стабильность семейной системы. Но секрет передается, точнее, передается незнание, запрет на знание и знание незнания. Секрет передается вместе с запретом на его знание. Исследователи, работающие на основе системного подхода, сравнивают передачу секрета с черной бутылкой, передаваемой из поколения в поколение, о которой надо заботиться, но нельзя ее раскрывать – там хранится опасная информация. Пробелы в повествовании всегда запускают фантазирование. То, что не было сказано, представляется. Рассогласованность в отношении и тем, что ребенку говорят, играет ту же роль. Каждое из этих несоответствий является стимулом к познанию и фантазированию при условии, что нет запрета на понимание. С.Тиссерон [62] подробно описывает влияние секрета на психическое функционирование ребенка. Все семейные секреты, какими бы прекрасными ни были намерения, их порождающие, всегда воспринимаются ребенком как насилие. Насилие, которое он не забудет никогда, которое повиснет тяжелым грузом над всей его психической жизнью и рикошетом скажется на его профессиональной, любовной и социальной жизни. Даже если родители уверены, что дети никак не могут узнать о секрете, последние чувствуют его присутствие, поскольку секрет передается не только вербально. Он просвечивается через интонации его носителя, его жесты, употребление неподходящих слов и даже через окружающие объекты. Дети же, чувствуя болезненное расщепление у родителей, прилагают большие усилия к тому, чтобы родители верили, будто они ничего не знают. Проблема состоит в том, что эта адаптация детей в свою очередь становится ответственной за проблемы, возникающие у их будущих детей и дальше в нескольких поколениях. Обсуждая процесс передачи между поколениями, Тиссерон [Ibid.] говорит о трех видах символизации опыта: аффективно-сенсорно-моторной, образной и вербальной. Если пережитое событие символизируется в одной из модальностей и ему запрещено быть символизированным в другой, результатом могут быть нарушения в психической жизни. Пример: отец пережил в раннем возрасте сексуальный травматизм, о чем он никогда не говорил, это его секрет. Его проявления нежности к своему сыну меняются в момент, когда тот достигает возраста отца на момент травматического события. Отец становится более сдержанным в своих проявлениях нежности. Сын чувствует в этом изменении отношения наличие навязчивых болезненных мыслей у отца, но у него нет вербального подтверждения этого изменения. Если же он начнет говорить о своих переживаниях, непонимании, задавать вопросы, то отец, скорее всего, будет успокаивать ребенка, что «все хорошо, ему только кажется». Таким образом, сын произвел символизацию этого странного переживания, только в аффективно-сенсорно-моторной модальности. Можно сказать, что психический объект, сформированный сыном в этом опыте с отцом, является частично реальным, поскольку он был символизирован в некоторой модальности и частично виртуальным, поскольку он не получил других форм символизации. Исходя из наличия и действия этих трех модальностей можно говорить, что секрет одновременно и скрывается, и проявляется, что приводит к действию таких примитивных психических защит, как расщепление и отрицание, что в свою очередь лежит в основе аффективных нарушений и снижает коммуникативные и познавательные способности ребенка. Тиссерон [Ibid.]так описывает также действие секрета в череде поколений. Травматичное, болезненное событие, пережитое родителем, вызывает в нем чувства стыда, тревоги. С одной стороны, есть потребность разделить свой секрет с кем-то, с другой – страх травмировать близких. Сначала молчание касается только темы секрета, но постепенно оно распространяется на большую часть информации, даже косвенно касающейся секрета. Если же носитель секрета говорит на эту тему, то отрывочно, противоречиво, туманно. Результатом становятся пертурбации в отношениях с детьми и в их психическом функционировании. Ребенок может чувствовать, что родитель от него скрывает что-то, что является постыдным. Таким образом, во втором поколении секрет бывает окружен стыдом. То, что было невысказанным, становится невыразимым во втором поколении, вербальная репрезентация отсутствует. Содержание игнорируется, но имеет смысл само наличие секрета, которое чувствуется и вызывает вопросы. Именно в этом поколении могут появиться проблемы в познавательной сфере, возможно еще без серьезных личностных проблем. В третьем поколении невыразимое становится немыслимым. Ребенок, а потом и взрослый, может иметь ощущения, эмоции, потенциальную активность, образы, которые ему кажутся странными, не объяснимыми ни его собственной психической жизнью, ни историей его семьи. Психологические проблемы в этом поколении уже более выраженные, включая психотические нарушения, делинквентность, токсикомании. После третьего поколения, если ситуация не имеет экстремальной тяжести, секрет имеет тенденцию к разрешению. Часто он заменяется формированием нового секрета у личности, находящейся под влиянием секрета. Не имея возможности влиять на секрет, жертвой которого он является, он испытывает тенденцию организовать и контролировать свои собственные секреты, в попытке придать смысл ситуации, которой он был до сих пор подчинен. Механизмы передачи Процесс передачи, взаимный обмен посылами между ребенком и окружением начинается уже с его рождения. Ребенок конструирует определенное количество ожиданий по отношению к близким, которые касаются доступности близких, их возможности воспринимать сигналы, отвечать на просьбы, а также сталкивается с их психическим миром и ожиданиями в свой адрес. Теория привязанности Д. Боулби [2] постулирует среди прочего, что качество ранних отношений с родительскими фигурами играет важнейшую роль в последующем развитии самоуважения и качества отношений с окружением во взрослом возрасте. Таким образом, эта теория признает существование вписывания отношения с реальным родителем в психику ребенка. Дисфункция в регуляции таких эмоций матери, как гнев, отвержение могут привести к ошибкам в модели коммуникации с ребенком, особенно противоречивые послания, содержащие одновременно отвержение и приближение. Это может играть важную роль в развитии дезорганизованной модели привязанности у ребенка. Многие исследования подтверждают связь между травматизацией в детском возрасте и дисфункциональной или ненадежной моделью привязанности во взрослом возрасте, особенно дезорганизованного типа [25]. К тому же, в ряде исследований подтверждается передача типов привязанности от одного поколения другому, что может быть определено еще до рождения. Например, безопасная модель у родителя формирует безопасную привязанность у ребенка, а избегающая, равнодушная модель у родителя формирует избегающую привязанность у ребенка [20]. У.Р.Бион [1] описал роль мышления матери в формировании мышления ребенка, когда мать воспринимает сырые, неструктурированные посылы от ребенка, его ощущения, чувства, психически их перерабатывает и возвращает ребенку в структурированном виде. Бион вводит понятия альфа- и бета- элементов для обозначения принимаемых, незрелых, и возвращаемых, переработанных, посылов соответственно, а также представление о «контейнере» и «контейнируемом». Психика матери представляет собой «контейнер», где с помощью «альфа-функции» происходит контейнирование и трансформация воспринятых ею от ребенка спроецированных элементов. Таким образом, мать питает психику ребенка смыслами, которые могут быть как структурирующими, так и деформирующими. Постепенно ребенок идентифицируется с этой ее функцией, формируя свой аппарат мышления, с помощью которого сможет уже сам осознавать, интерпретировать свои эмоции. С. Лебовиси и M. Суле [47] систематизировали типы взаимодействия ребенка с родителями в несколько категорий: – поведенческое взаимодействие, через которое в значительной степени и происходит передача; – взаимодействие аффективное – оно мобилизует эмоции у партнеров. При этом можно наблюдать разделение эмоционального состояния между грудным ребенком и матерью: ребенок ориентируется на реакцию взрослого, чтобы оценить ситуацию и составить представление о ней. Этот тип взаимодействия является одним из важнейших механизмов передачи. – взаимодействие фантазматическое – совершенно бессознательно. В его основе лежат фантазматические проекции одного из родителей на одного из детей, который оживляет в нем вытесненное травматическое воспоминание или какое-то конфликтное отношение из собственного детства. Д.Винникот [3] описывал формирование ложного Я (faux-self) у ребенка, как результат идентификации ребенка с желаниями, представлениями о нем матери, не соответствующими его истинной природе. Мать не видит перед собой ребенка со своими индивидуальными особенностями и потребностями, но имеет некий образ, который навязывает ему. Во взгляде матери, как в зеркальном отражении ребенок видит себя-не-себя и идентифицируется с этим образом. А. Грин [4] ввел термин «мертвая мать» для понимания ситуации, когда мать поглощена горем, связанным, например, с потерей родного человека или ребенка. Она смотрит на ребенка застывшим взглядом, полным слез и не видит его. Это провоцирует у последнего ощущение собственного несуществования и депрессию. Он хочет спасти, оживить ее и одновременно получить право на свою собственную жизнь. Если ему это не удается, он чувствует вину и никчемность. Пациенты, имевшие «мертвую мать» демонстрируют нарушения идентичности, депрессию, проблемы в формировании отношений с окружающими и нуждаются в длительной психотерапии. М.Р. Анхаров с соавт [15], обсуждая механизмы передачи травмы, предлагает следующие рабочие модели: 1 . Молчание – оно также ощутимо может передавать травматичные послания, как и слова. Чтобы избежать пробуждения будущего дистресса, члены семьи стараются избегать разговоров, которые, как они полагают, могут запустить дискомфорт и последующую симптоматологию в родителе.
Основными психологическими механизмами передачи психического содержимого между субъектами, в том числе между поколениями можно назвать идентификацию и проективную идентификацию. Идентификация представляет собой бессознательный процесс присвоения психикой субъекта черт значимой личности. Речь идет не только о самоотождествлении с моделями поведения, реагирования, симптомами другого, особенно любимого объекта. Идентифицируются также с бессознательными элементами психики, конфликтами, сценариями и ролями, идеалами, представлениями объекта [13]. Ребенок, идентифицирующийся с родителем, может осознавать результат этой идентификации, например, выбирая ту же профессию, что и отец, но он не осознает процесс, лежащий в основе его выбора. Идентификация представляет одновременно способ формирования, конструирования Я и психических объектов, а также способ защиты и разрешения травматизма [26]. А. Фрейд [11] описала явление идентификации с агрессором – идентификация ребенка с персонажем его истории, который заставлял его страдать, одновременно с вытеснением аффекта, связанного с событиями прошлого. Став родителем, такой человек будет заставлять страдать своего ребенка, то есть он спроецирует на него свое вытесненное страдание. И. Гампел [35] описывает «радиоактивную идентификацию», которую она наблюдала в семьях, переживших холокост. Это способ, которым пережившие холокост пытаются облегчить страдания от своих ран и нежелательное воздействие их ран на их детей, включая насильственные формы идентификации. Все происходит, как если бы ужасные, насильственные и разрушительные события реальности, от которых у личности нет защиты, переходили от одного поколения к другому без трансформации, без смягчения их деструктивных эффектов, как радиоактивность, способная проходить через тело. Эта «радиоактивная идентификация» несет непредставимые пережитки, или отходы, радиоактивного влияния внешнего мира, которые укореняются в индивидууме. М. Торок и Н. Абрахам [10] описывают механизм «эндокриптической идентификации». Речь идет о лакуне (crypte), формирующейся в Я, которая подвергается передаче. Субъект оказывается идентифицированным с инкорпорированным объектом, который не может пережить горе, что связано одновременно с ценностью идеального потерянного объекта и с существованием постыдного секрета, его касающегося. Я субъекта оказывается захваченным инкорпорированным объектом, функцией которого является поддержание статус-кво, предшествующего травматизму потери. Непережитое горе образует крипту в психическом пространстве. Что-то, что никогда не было осознано, передается от бессознательного родителя бессознательному ребенка. Патологическое действие оказывает именно невысказанность, молчание, утаивание тайн, в существовании которых трудно признаться. Идентификация возможна даже с предком, которого ребенок лично не знал, но который был объектом любви, восхищения, или, напротив, стыда и боли его матери. Мать через вербальные и невербальные послания передает ребенку эту модель для идентификации. Такую модель А. Эйгер [31] называет трансгенерационным объектом. Другой механизм, через который осуществляется передача, это проективная идентификация. Впервые она была описана М.Кляйн [5] как один из ранних, примитивных защитных механизмов, способ совладания с нежелательными элементами внутри психики. Эти неприемлемые, тревожащие элементы выбрасываются наружу и помещаются в психику другого человека. Субъект провоцирует объект вести себя так, как будто эти черты, страхи, фантазии принадлежат объекту. Д. Роуланд-Кляйн и Р. Данлоп [58] описывают действие феномена проективной идентификации у детей родителей, переживших холокост как проекцию родителями в ребенка связанных с холокостом чувств и тревог и интроекцию последних ребенком, как будто они сами пережили опыт концлагеря, с последующим возвращением этого вложения в виде проблем. Результатом действия этого механизма является чувство у ребенка, что ему приходится жить в прошлом родителя, чтобы полностью понять, через что он прошел. Ребенок часто не понимает эти интернализованные эмоции, описывая их как «необъяснимую скорбь». Ребенок стремится сохранить связь с родителем и его опытом, но в то же время он хочет жить своей собственной жизнью и отделить себя от травматичной истории родителя [42]. Р.В. Срур и А. Срур [60] исследовали влияние ПТСР отцов на психическое состояние детей и описали действие проективное идентификации: отцы с ПТСР отщепляют и проецируют в ребенка тяжелые эмоции, такие как чувство преследования, агрессию, стыд, вину. Ребенок идентифицируется с этими эмоциями отца и начинает переживать их как свои собственные. Этот бессознательный процесс затрудняет для ребенка формирование собственной идентичности и может привести к развитию симптомов, воспроизводящих нарушения отца, таких как социальная изоляция, вина, отделение [15; 54]. P. Розенек и А. Фонтана [56] показали, что степень идентификации зависит от отношений ребенок-отец: ребенок, более близкий к отцу, развивает наиболее похожую симптоматику и более тяжелый дистресс. Х.Барокас и С.Барокас [18] эмпирически доказали, что блокирование гнева и агрессии у пережившего травму поколения имело прямое воздействие на второе поколение. Они предположили, что родитель опасается собственной ярости, поэтому не в состоянии ее выразить и происходит незаметное «сбрасывание» сигналов ребенку, который впоследствии отреагирует агрессию. Дети тяжело травмированных родителей, представляя сцены, через которые прошли родители, пытаются понять их боль и в то же время установить с ними связь. Они буквально поддерживают семейные связи через интеграцию родительского опыта. Параллельно с этим родитель старается научить ребенка как выживать в ситуациях будущего преследования, передавая таким образом свой травматичный опыт [17]. П. Мичард [48] описывает термином парентификацией (-парент- — «родитель») принятие ребенком на себя роли родителя своих родителей. В крайних случаях, в силу своей верности, ребенок становится уязвимым, эксплуатируемым, сталкивается с требованиями, превосходящими его возрастные возможности. Х. Фэмберг [32] вводит понятие «столкновение поколений» (“телескопаж”) и говорит об идентификационной захваченности ребенка его внутренними родителями, которая приводит его к ассимиляции чужой истории. Эта идентификация включает в свою структуру фундаментальные элементы истории объекта, особенно секреты, с которым идентифицируется субъект. Таким образом, эта идентификация конденсирует, как минимум, частично историю, не принадлежащую поколению субъекта. А. Сиккон [26] рассуждает о действии фантазма передачи, вводящем иллюзию, что все происходящее с субъектом исходит от другого, от предшествующих поколений, особенно если это вписано в травматичный контекст, что снимает с субъекта ответственность за происходящие события, устанавливая его невиновность. Этот процесс позволяет субъекту присвоить, вписать в свою историю это травматичное событие. Фантазм определяет, окрашивает, модулирует отношения, он указывает ребенку его место в фантазматическом сценарии. А.Сиккон [Ibid.] приводит случай семейной психотерапии, как пример передачи первичного разочарования в поколениях этой семьи и «имагоическом захвате» психики ребенка со стороны родителей, в частности, матери. При этом родительское имаго, образ, накладывается как идентификационный образ на ребенка, и последний становится его наследником, хранителем. В этой истории одной французской семьи повторяется, из поколения в поколение, ситуация отвержения и разочарования. Прадед ребенка по материнской линии занимал гораздо более низкое социальное положение, чем его жена, поэтому всегда унижался в ее семье, отвергался ею. Его сын потерял своих родителей еще в детском возрасте, и его дед с бабкой по материнской линии, единственные живые родственники, отказались его взять, отвергли его, поскольку он слишком походил на своего отца, а не на мать, их дочь. Он был помещен в детский дом в Германии. Во время военной службы он дезертировал из немецкой армии и присоединился к французским партизанам и потерял руку на войне. Его дочь переживала отвержение в школе, во Франции, из-за своей фамилии, имеющей немецкое звучание. После двух преждевременных родов она рожает сына. Мальчик переносит в родах асфиксию, в дальнейшем у него наблюдается спастическая гипертония ног и одной руки, задержка развития. Рождение больного ребенка является тяжелым разочарованием для матери. Этот индивидуальный травматизм оживляет травматизм семейный. Реальный ребенок не соответствовал героическому образу, ожидаемому матерью, она осознавала, что его ждет отвержение. Таким образом, он мог только воспроизвести первичное разочарование. Поведение матери по отношению к ребенку терапевт определил как имагоическое наступление, когда мать давала мало места психическому ребенка, не будучи внимательной и чувствительной к его ритму. Ее просьбы, вопросы к ребенку были нагружены требованием немедленного ответа, и, поскольку он не мог отвечать таким образом, она это делала вместо него и быстро переходила к чему-то другому. Это наступление на психическое пространство ребенка, отрицание его психической жизни было защитным со стороны матери, пытавшейся таким образом избежать депрессии. Можно сказать, что мать создала условия для повторения ребенком разочарования. Когда она обращалась к ребенку со словами любви, нежности, он ее отвергал, отвергал, как он сам был ею отвержен, заставляя мать переживать то, что переживал сам. А. Мижоля [50] утверждает, что каждый человек конструирует представления об элементах своей предыстории и персонажах, живых и мертвых, принимающих в ней участие из услышанного, но часто плохо понятого, из аллюзий, мимики, жестов, многозначительного молчания, а также из официальной семейной хроники. Встречаясь в своей практике с пациентами, которые воспроизводили в своей жизни то, что было пережито их предками, он пишет об идентификационных фантазмах, которые имеют место у каждого ребенка. Они иллюстрируют конструкции и реконструкции, которые ребенок производит, чтобы интегрировать в своей собственной истории сцены, описывающие его предысторию, с риском использовать их однажды для разрешения конфликта, иначе неразрешимого, чтобы свидетельствовать также, например, свою верность первым объектам любви и ненависти. И всегда, добавляет Мижоля, есть в окружении ребенка кто-то, кто является носителем послания, информации, даже так называемой секретной, часто неполной, искаженной, малопонятной. Он называет «визитерами Я» идентификации с персонажами истории субъекта, подверженные вытеснению, которые возвращаются в странностях поведения, симптомах, снах, а также произведениях искусства. Эти идентификации проявляются в разные моменты и могут противостоять друг другу (Доктор Джекил и Мистер Хайд). Последствия межпоколенческой передачи травматизма Субъект, переживший травму, вслед за травматическим переживанием обнаруживает тревогу, депрессию, признаки ПТСР, сохраняющееся чувство угрозы и непредсказуемости будущего, а также негативную оценку себя и мира [27]. Неблагоприятный опыт может влиять на способ оценки окружающего мира, особенно стрессовых событий и возможность противостоять им. Эта оценка, в свою очередь, влияет на стратегии совладания, которые привносятся субъектом во все ситуации. Было предположено, что дети, перенесшие травму, могут развить неэффективный и даже контрпродуктивный стиль совладания. У детей родителей, перенесших серьезный травматизм Х.Барокас и С.Барокас [18] наблюдают те же нарушения, что и у их родителей: хрупкость родительского функционирования, значительная уязвимость в стрессовых ситуациях, чувство вины, тревоги и депрессии, фобии и панические реакции. Исследование A.Дауд с соавт. [29] показывает, что дети из семей, где хотя бы один из родителей пережил экстремальную травму (такую как пытка) демонстрируют психопатологические симптомы. Существует также связь между детскими и родительскими симптомами в этих семьях. Более того, исследования Р.Егуда с соавт. [39] показали, что можно говорить о возможности для потомков действительно развить симптомы ПТСР в ответ на слушание о родительской травме, особенно если в данном субъективном состоянии ребенка эта информация провоцирует страх, беспомощность и ужас. В.Оп ден Вельде [54] констатирует, что травмированные родители могут прямо стимулировать продолжающееся существование травмы у их детей. Некоторые из обследованных детей демонстрировали оживление симптомов, которые содержали психотравмирующий опыт их родителей. Во всех случаях эти симптомы включали ночные кошмары и флэшбэки. Эти дети имели клиническую картину ПТСР, без собственного военного опыта. Как результат предыдущей родительской травмы у потомков во время столкновения с травматичным опытом наблюдается повышенная уязвимость. Было обнаружено, что между годом и тремя после участия в Ливанской Войне, израильские ветераны, чьи родители пережили холокост, показывали более высокий уровень и большее количество симптомов ПТСР, чем ветераны из сравнительной группы, чьи родители не имели такого опыта, а уменьшение симптомов со временем было более значительным в последней группе [52]. Вьетнамские ветераны, чьи отцы участвовали во Второй мировой войне, развивали более высокий эмоциональный дистресс, чем ветераны, отцы которых не участвовали в войне [56]. Исследование А. Дэвидсон и Д. Меллор [30], проведенное с тремя группами обследуемых: дети отцов-ветеранов войны во Вьетнаме с ПТСР, дети, чьи отцы были ветеранами войны во Вьетнаме, но без ПТСР и контрольная группа детей, чьи отцы не участвовали в войне обнаружило значительное отличие по показателю семейного дисфункционирования в трех группах. Самый низкий уровень семейного функционирования обнаружен в семьях с отцами с ПТСР. Вопрос межпоколенческой передачи в связи с ранней травматизацией неразрывно связан с пониманием потенциальных последствий такой истории на функционирование во взрослом возрасте. Пагубное влияние в кратко- и долгосрочной перспективе раннего травматизма в настоящее время определенно установлено [21]. Было обнаружено, что раннее переживание плохого обращения сопровождается возрастающим риском для жертвы серьезными эмоциональными трудностями как в детском возрасте, так и во взрослом, включая проблемы самоуважения, диссоциации, импульсивности и значительными трудностями в общении [25]. Дети, жертвы физического или сексуального насилия, чаще демонстрируют, среди прочего, агрессивное поведение, неуважение к правилам, проблемы самоуважения, слабое выражение аффективных реакций, малое количество друзей и сложные отношения с ними [20]. О. Берназани [Ibid.] ссылается также на лонгитюдные исследования, которые демонстрируют, что плохое обращение с детьми в 30% реализуется теми, чьи родители подверглись плохому обращению в детстве. Многие исследования детей, подвергшихся насилию, показывают, что вырастая, они сами его совершают [22]. Е.Мелер с соавт. [51] исследовал матерей, перенесших насилие в раннем возрасте и обнаружил их гиперактивность в отношении стимулов от ребенка, а также то, что они редко корректно идентифицируют эмоциональные сигналы ребенка, в то время как их эмпатичная чувствительность и аффективное реагирование были снижены. Лонгитюдное исследование, проведенное с 267 матерями с высоким риском насилия над ребенком [Minnesota Mother-Child-Project, приводится по 20] позволило эмпирически верифицировать роль диссоциативных механизмов в трансмиссии насилия. 47 женщин из начальной выборки сообщили о пережитом в детстве серьезном насилии. Сравнивая перенесших насилие женщин, демонстрирующих адекватные отношения со своими новорожденными детьми с теми, кто явно воспроизводил цикл насилия, авторы идентифицировали два различающих психологических фактора. Во-первых, женщины, проявляющие насилие по отношению к своим детям, имели более высокий уровень диссоциативных симптомов по сравнению с контрольной группой. Во-вторых, эти матери представляли свою историю фрагментированно, с меньшей связностью, к тому же со значительными пробелами. Даже в отсутствие насилия или серьезного пренебрежения, дети травмированных в раннем возрасте родителей подвержены большему риску развития значительных эмоциональных проблем. Было выявлено, что новорожденные и грудные дети травмированных в детстве женщин более склонны демонстрировать неуверенную привязанность к своей матери, особенно дезорганизованного типа, а также когнитивные и поведенческие проблемы, значительную склонность к виктимизации через несчастные случаи и госпитализацию [20]. Много работ посвящено попытке понимания влияния травмы родителей, перенесших холокост, на их детей, особенно в ситуациях тяжелого травматизма. Исследование второго поколения показало, что, хотя в этой группе не отмечено возрастания количества травматичных событий по сравнению с контрольной, тем не менее, была выявлена большая уязвимость относительно ПТСР [39]. Эти люди были более склонны развивать симптомы ПТСР при столкновении с травматичными событиями. А.Надлер с соавт. [53] показали в своем исследовании, что второе поколение, чтобы защитить родителей от дополнительного страдания, подавляют свою собственную агрессию и испытывают постоянное чувство вины. Это чувство усугубляется грузом ответственности за необходимость компенсировать родительское чувство «вины выжившего» и ощущение своей никчемности, недостойности, недостойности жить [55]. Как заметил А.Б.Барановски с соавт. [17], эти потомки, второе поколение, могут иметь «шрам без раны». Межпоколенческие эффекты, такие, как были обнаружены у детей выживших в холокосте, были обнаружены также в других популяциях, включая японских американцев, интернированных во время Второй мировой войны, у выживших во время турецкого геноцида армян [46]. Работы Егичеян и Алтунян [приводится по 33], касающиеся геноцида армян подтверждают, что требуется как минимум два поколения, чтобы интегрировать травматизм такого рода. К тому же, в случае геноцида армян дети выживших сталкиваются с отрицанием факта геноцида, которая затуманивает их историческую нить. Сходство с последствиями геноцида наблюдается у детей исчезнувших родителей во время диктатуры в Аргентине [63; 41], у детей коренного населения в Канаде и США [23]. «Комплекс ребенка выжившего» присутствует у всех потомков, но не обязательно в патологичной форме [43]. Несмотря на то, что многочисленные исследования обнаруживают негативные эффекты межпоколенческой передачи травматизма, другие исследования, напротив, не обнаруживают различия в сравниваемых группах по таким показателям, как например, эмоциональный дистресс и социальное развитие. В Израиле сравнили группу школьников – детей выживших в холокосте с контрольной группой и значительных различий по уровню специфической патологии выявлено не было. Два исследования, проведенные в США, сравнили детей переживших холокост, детей иммигрировавших из Восточной Европы и контрольную группу и не обнаружили никакой разницы между тремя группами. Авторы делают вывод о необходимости избегать стигматизации детей выживших [33]. Таким образом, не столько само по себе переживание травмы представителем предшествующего поколения оказывает негативное влияние на потомков, сколько степень ее психической проработки, качество и количество посланий, передаваемых ребенку. Молчание родителей об их опыте является источником тревоги для детей. Дети, которые не знают, что происходило в их семье и которым не давалось объяснений, демонстрируют больше симптомов, чем другие [57]. Молчание приводит, особенно в подростковом возрасте, к проблемам идентичности с недостаточной уверенностью в себе, амбивалентности по отношению к родителям, чувству стыда, смешанному с жалостью и восхищением. Подросток колеблется между желанием свободно развиваться и освободиться от роли спасителя семьи и чувством вины перед родителями, которые много страдали. Дети выживших часто имеют ощущение, что родители не воспринимают их такими, как они есть. Они испытывают трудности сепарации и индивидуации, невозможность свободно развиваться, следуя своему праву, в силу фантазии, что это лишит их родителей опоры в жизни, живости, смысла жизни и сам ребенок станет их преследователем и, возможно, убийцей. В то же время родители проявляют повышенную теплоту и заботливость, укрепляя в детях сильное чувство собственной ценности, что мешает росту их независимости и креативности [28]. Что верно для детей выживших, также верно для детей детей выживших. Последствия могут быть менее выраженными, и иногда один внук несет больше груза, чем другие внуки. То, что он будет демонстрировать, может выглядеть как более свойственное его индивидуальной природе (врожденное), иррациональное и менее нуждающееся во внимании, нежели это было в предыдущем поколении. Источники его симптомов, особенностей поведения будут более спрятаны в фамильных тайниках. Хотя выжившие и их дети могут стать успешными в своей повседневной жизни, эмоциональные последствия холокоста могут продолжать затрагивать последующие поколения. Третье поколение сыновей показало, по сравнению со своими сверстниками, восприятие своих родителей как менее принимающих и дающих меньше автономности. Они описывают себя с меньшей рефлексией, пониманием своих эмоций и более амбивалентными при сравнении себя с другими. Третье поколение имеет тенденцию видеть в своих бабушках и дедушках скорее героев, чем жертв [42]. Исследование E.Ф.Рубинштейн [приводится по 42], направленное на исследование возможной передачи травматизма от второго поколения третьему, показало больший процент психопатологии, как, например, депрессия, психастения, ипохондрия в третьем поколении по сравнению с потомками не перенесших холокост. Некоторые авторы постулируют, что одним из важнейших факторов, позволяющих травмированному ребенку, а потом и взрослому психологически выживать в своем окружении и прибегать к более адаптивным механизмам для облегчения психической боли, является сохранение удовлетворительного рефлексивного функционирования [34]. П.Фонаги считает его потенциально решающим механизмом непрерывности и особенно межпоколенческой непрерывности. Рефлексивное функционирование отсылает к возможности интерпретировать образ действия других и понимания их эмоциональных состояний. Это понимание себя и других выходит за рамки видимого поведения и принимает в расчет эмоции, верования, невербализованные ожидания, которые лежат в основе поведения. Приобретенное прочное рефлексивное функционирование в процессе развития позволяет ребенку и в будущем взрослому давать смысл поведению других, которые становятся, таким образом, более предсказуемыми и менее сложными в совладании на эмоциональном и поведенческом плане. Развитие здорового рефлексивного функционирования интимно связано с психологической способностью различать внутреннюю и внешнюю реальность, что конституирует выработку ментальных представлений, связанных с понятием «я» и параллельно понятием «другой». Этот процесс определяется качеством отношений с родительскими фигурами. Ранний травматизм, например, насилие или пренебрежение в детстве создает помехи приобретению адекватного рефлексивного функционирования. Это подтверждается многочисленными исследованиями детей, переживших дурное обращение: они подвержены риску развития обедненного рефлексивного функционирования [34]. Тем не менее, представляется ясным, что часть травмированных детей развивают адекватное рефлексивное функционирование. Практические следствия То, что передается от родителей детям, необходимо для организации их личности и для развития их психики. Межпоколенческая передача – это психическое питание, как вскармливание молоком – питание физическое. Но иногда структурирующая, питательная передача смешивается с патологичной, с передачей непереработанных травм. Чем больше родители отдают себе в этом отчет, тем больше они могут дать новую питательную ценность тому, что они передают [38]. Хотя родители ответственны за феномены межпоколенческой передачи травматизма, но и они такие же жертвы, как и их дети. Не следует искать линейной причинности между событиям, пережитыми в поколении П1 и проблемами, манифестирующими у поколения П2. Речь не идет о механической причинности, нужно искать смысл, а не этиологию. То, что делается, имеет цель, и эта цель позволяет понять причины действия. Смысл некоторых поведенческих актов, психических опытов невозможно уловить на месте, сразу, но только в последействии (après coup) и в благоприятных условиях. Процесс дезидентификации, формирование объекта трансмиссии, то есть выделение того, что было передано, позволяет восстановить историю, принадлежащую прошлому и как следствие, дает больше свободы субъекту в формировании своей индивидуальности. В то же время, вписывание травмы, пусть даже не своей, в субъективный мир конфликтов и фантазий позволяет интегрировать этот опыт и превратить его в структурирующий вместо деструктивного. Что касается особенностей психологической и психотерапевтической работы с последствиями межпоколенческой передачи, очевидно, что необходимо обращение к истории субъекта не только индивидуальной, но и семейной, групповой. Х. Фламанд [33] считает, что психоисторический и этнопсихиатрический подходы в клинической практике могли бы привнести измерение, которого не достает традиционным подходам. А.А.Шутценбергер [14] предлагает метод психодрамы в сочетании с геносоцограммой для выявления межпоколенческих сценариев. Выжившие и их дети стремятся установить связь между их историей и окружающим миром. Первостепенно важно помочь им найти свою идентичность, не только индивидуальную, но также социальную. M.Винар [63] убежден, что репарация должна проходить через социальное поле, поскольку социальный травматизм имеет уровень ужаса или подавления, и очень сложно репарировать его только в рамках индивидуальной психотерапии. Выводы
|
