Основными психологическими механизмами передачи психического содержимого между субъектами, в том числе между поколениями можно назвать идентификацию и проективную идентификацию.

Идентификация  представляет собой бессознательный процесс присвоения психикой субъекта черт значимой личности. Речь идет не только о самоотождествлении с моделями поведения, реагирования, симптомами другого, особенно любимого объекта. Идентифицируются также с бессознательными элементами психики, конфликтами, сценариями и ролями, идеалами, представлениями объекта [13]. Ребенок, идентифицирующийся с родителем, может осознавать результат этой идентификации, например, выбирая  ту же профессию, что и  отец, но он не осознает процесс, лежащий в основе его выбора.  Идентификация представляет одновременно способ формирования, конструирования Я и психических объектов, а также способ защиты и разрешения травматизма [26].

А. Фрейд [11] описала явление идентификации с агрессором – идентификация ребенка с персонажем его истории, который заставлял его страдать, одновременно с вытеснением аффекта, связанного с событиями прошлого. Став родителем, такой человек будет заставлять страдать своего ребенка, то есть он спроецирует на него свое вытесненное страдание.

И. Гампел [35] описывает «радиоактивную идентификацию», которую она наблюдала в семьях, переживших холокост. Это способ, которым пережившие холокост  пытаются облегчить страдания от своих ран и нежелательное воздействие их ран на их детей, включая насильственные формы идентификации. Все происходит, как если бы ужасные, насильственные и разрушительные события реальности, от которых у личности нет защиты, переходили от одного поколения к другому без трансформации, без смягчения их деструктивных эффектов, как радиоактивность, способная проходить через тело. Эта «радиоактивная идентификация» несет непредставимые пережитки, или отходы, радиоактивного влияния внешнего мира, которые укореняются в индивидууме.

М. Торок и Н. Абрахам [10] описывают механизм «эндокриптической идентификации». Речь идет о лакуне (crypte), формирующейся в Я, которая подвергается передаче. Субъект оказывается идентифицированным с инкорпорированным объектом, который не может пережить горе, что связано одновременно с ценностью идеального потерянного объекта и с существованием постыдного секрета, его касающегося. Я субъекта оказывается захваченным инкорпорированным объектом, функцией которого является поддержание статус-кво, предшествующего травматизму потери.  Непережитое  горе  образует крипту в психическом пространстве.  Что-то, что никогда не было осознано, передается от бессознательного родителя бессознательному ребенка. Патологическое действие оказывает именно невысказанность, молчание, утаивание тайн, в существовании которых трудно признаться.

Идентификация возможна даже с предком, которого ребенок лично не знал, но который был объектом любви, восхищения, или, напротив, стыда и боли его матери. Мать через вербальные и невербальные послания передает ребенку эту модель для идентификации. Такую модель А. Эйгер [31] называет трансгенерационным объектом.

Другой механизм, через который осуществляется передача, это проективная идентификация.  Впервые она была описана М.Кляйн [5] как один из ранних, примитивных защитных механизмов, способ совладания с нежелательными элементами внутри психики. Эти неприемлемые, тревожащие элементы выбрасываются наружу и помещаются в психику другого человека. Субъект провоцирует объект вести себя так, как будто эти черты, страхи, фантазии принадлежат объекту.

Д. Роуланд-Кляйн и Р. Данлоп [58] описывают  действие феномена проективной идентификации у детей родителей, переживших холокост как проекцию родителями в ребенка связанных с холокостом чувств и тревог и интроекцию последних ребенком, как будто они сами пережили опыт концлагеря, с последующим возвращением этого вложения в виде проблем. Результатом действия этого механизма является чувство у ребенка, что ему приходится жить в прошлом родителя, чтобы полностью понять, через что он прошел. Ребенок часто не понимает эти интернализованные эмоции, описывая их как «необъяснимую скорбь». Ребенок стремится сохранить связь с родителем и его опытом, но в то же время он хочет жить своей собственной жизнью и отделить себя от травматичной истории родителя [42].

Р.В. Срур и А. Срур [60] исследовали влияние ПТСР отцов на психическое состояние детей и описали действие проективное идентификации: отцы с ПТСР отщепляют и проецируют в ребенка тяжелые эмоции, такие как чувство преследования, агрессию, стыд, вину. Ребенок идентифицируется с этими эмоциями отца и начинает переживать их как свои собственные. Этот бессознательный процесс затрудняет для ребенка формирование собственной идентичности и может привести к развитию симптомов, воспроизводящих нарушения отца, таких как социальная изоляция, вина, отделение [15; 54]. P. Розенек и А. Фонтана [56] показали, что степень идентификации зависит от отношений ребенок-отец: ребенок, более близкий к отцу, развивает наиболее похожую симптоматику и более тяжелый дистресс. Х.Барокас и С.Барокас [18] эмпирически доказали, что блокирование гнева и агрессии у пережившего травму поколения имело прямое воздействие на второе поколение. Они предположили, что родитель опасается собственной ярости, поэтому не в состоянии ее выразить и происходит незаметное «сбрасывание» сигналов  ребенку, который впоследствии отреагирует агрессию.

Дети тяжело травмированных родителей, представляя сцены, через которые прошли родители, пытаются понять их боль и в то же время установить с ними связь. Они буквально поддерживают семейные связи через интеграцию родительского опыта. Параллельно с этим родитель старается научить ребенка как выживать в ситуациях будущего преследования, передавая таким образом свой травматичный опыт [17].

П. Мичард [48] описывает термином парентификацией (-парент- — «родитель») принятие ребенком на себя роли родителя своих родителей. В крайних случаях, в силу своей верности,  ребенок становится уязвимым,  эксплуатируемым, сталкивается с требованиями, превосходящими его возрастные возможности.

Х. Фэмберг [32] вводит понятие «столкновение поколений» (“телескопаж”) и говорит об идентификационной захваченности ребенка его внутренними родителями, которая приводит его к ассимиляции чужой истории. Эта идентификация включает в свою структуру фундаментальные элементы истории объекта, особенно секреты, с которым идентифицируется субъект. Таким образом, эта идентификация конденсирует, как минимум, частично историю, не принадлежащую поколению субъекта.

А. Сиккон [26] рассуждает о действии фантазма передачи, вводящем иллюзию, что все происходящее с субъектом исходит от другого, от предшествующих поколений, особенно если это вписано в травматичный контекст, что снимает с субъекта ответственность за происходящие события, устанавливая его невиновность. Этот процесс позволяет субъекту присвоить, вписать в свою историю это травматичное событие. Фантазм определяет, окрашивает, модулирует отношения, он указывает ребенку его место в фантазматическом сценарии.

А.Сиккон [Ibid.] приводит случай семейной психотерапии, как пример передачи первичного разочарования в поколениях этой семьи и «имагоическом захвате» психики ребенка со стороны родителей, в частности, матери. При этом родительское имаго, образ, накладывается как идентификационный образ на ребенка, и последний становится его наследником, хранителем. В этой истории одной французской семьи повторяется, из поколения в поколение, ситуация отвержения и разочарования. Прадед ребенка по материнской линии занимал гораздо более низкое социальное положение, чем его жена, поэтому всегда унижался в ее семье, отвергался ею. Его сын потерял своих родителей еще в детском возрасте, и его дед с бабкой по материнской линии, единственные живые родственники, отказались его взять, отвергли его, поскольку он слишком походил на своего отца, а не на мать, их дочь. Он был помещен в детский дом в Германии. Во время военной службы он дезертировал из немецкой армии и присоединился к французским партизанам и потерял руку на войне. Его дочь переживала отвержение в школе, во Франции, из-за своей фамилии, имеющей немецкое звучание. После двух преждевременных родов она рожает сына. Мальчик переносит в родах асфиксию, в дальнейшем у него наблюдается спастическая гипертония ног и одной руки, задержка развития. Рождение больного ребенка является тяжелым разочарованием для матери. Этот индивидуальный  травматизм оживляет травматизм семейный. Реальный ребенок не соответствовал героическому образу, ожидаемому матерью, она осознавала, что его ждет отвержение. Таким образом, он мог только воспроизвести первичное разочарование. Поведение матери по отношению к ребенку терапевт определил как имагоическое наступление, когда мать давала мало места психическому ребенка, не будучи внимательной и чувствительной к его ритму. Ее просьбы, вопросы к ребенку были нагружены требованием немедленного ответа, и, поскольку он не мог отвечать таким образом, она это делала вместо него и быстро переходила к чему-то другому. Это наступление на психическое пространство ребенка, отрицание его психической жизни было защитным со стороны матери, пытавшейся таким образом избежать депрессии. Можно сказать, что мать создала условия для повторения ребенком разочарования. Когда она обращалась к ребенку со словами любви, нежности, он ее отвергал, отвергал, как он сам был ею отвержен, заставляя мать переживать то, что переживал сам.

А. Мижоля  [50] утверждает, что каждый человек конструирует представления об элементах своей предыстории и персонажах, живых и мертвых, принимающих в ней участие из услышанного, но часто плохо понятого, из аллюзий, мимики, жестов,  многозначительного молчания, а также из официальной семейной хроники. Встречаясь в своей практике с пациентами, которые воспроизводили в своей жизни то, что было пережито их предками, он пишет об идентификационных фантазмах, которые имеют место у каждого ребенка. Они иллюстрируют конструкции и реконструкции, которые ребенок производит, чтобы интегрировать в своей собственной истории сцены, описывающие его предысторию, с риском использовать их однажды для разрешения конфликта, иначе неразрешимого, чтобы свидетельствовать также, например, свою верность первым объектам любви и ненависти. И всегда, добавляет Мижоля, есть в окружении ребенка кто-то, кто является носителем послания, информации, даже так называемой секретной, часто неполной, искаженной, малопонятной. Он называет «визитерами Я» идентификации с персонажами истории субъекта, подверженные вытеснению, которые возвращаются в странностях поведения, симптомах, снах, а также произведениях искусства. Эти идентификации проявляются в разные моменты и могут противостоять друг другу (Доктор Джекил и Мистер Хайд).

 Последствия межпоколенческой передачи травматизма

Субъект,  переживший травму, вслед за травматическим переживанием обнаруживает  тревогу, депрессию, признаки ПТСР, сохраняющееся чувство угрозы и непредсказуемости будущего, а также негативную оценку себя и мира [27]. Неблагоприятный опыт  может влиять на способ оценки окружающего мира, особенно стрессовых событий и возможность противостоять им. Эта оценка, в свою очередь,  влияет на стратегии совладания, которые привносятся субъектом во все ситуации.  Было предположено, что дети, перенесшие травму, могут развить неэффективный и даже контрпродуктивный стиль совладания.

У детей родителей, перенесших серьезный травматизм Х.Барокас и  С.Барокас  [18] наблюдают те же нарушения, что и у их родителей: хрупкость родительского функционирования, значительная уязвимость в стрессовых ситуациях, чувство вины, тревоги и депрессии, фобии и панические реакции.  Исследование  A.Дауд с соавт. [29] показывает, что дети из семей, где хотя бы один из родителей пережил экстремальную травму (такую как пытка) демонстрируют психопатологические симптомы. Существует также  связь между детскими и родительскими симптомами в этих семьях. Более того, исследования Р.Егуда с соавт. [39] показали, что можно говорить о возможности для потомков действительно развить симптомы ПТСР в ответ на слушание о родительской травме, особенно если в данном субъективном состоянии ребенка эта информация провоцирует страх, беспомощность и ужас. В.Оп ден Вельде [54] констатирует, что травмированные родители могут прямо стимулировать продолжающееся существование травмы у их детей. Некоторые из обследованных детей демонстрировали оживление симптомов, которые содержали психотравмирующий опыт их родителей. Во всех случаях эти симптомы включали ночные кошмары и флэшбэки. Эти дети имели клиническую картину ПТСР, без собственного военного опыта.

Как результат предыдущей родительской травмы у потомков во время столкновения с травматичным опытом наблюдается повышенная уязвимость. Было обнаружено, что между годом и тремя  после участия в Ливанской Войне, израильские ветераны, чьи родители  пережили холокост, показывали более высокий уровень и большее количество симптомов ПТСР,  чем ветераны из сравнительной группы, чьи родители не имели такого опыта, а уменьшение симптомов со временем было более значительным в  последней группе [52].

Вьетнамские ветераны, чьи отцы участвовали во Второй мировой войне, развивали более высокий эмоциональный дистресс, чем ветераны, отцы которых не участвовали в войне [56]. Исследование А. Дэвидсон и Д. Меллор [30], проведенное с тремя группами обследуемых: дети отцов-ветеранов войны во Вьетнаме с ПТСР, дети, чьи отцы были ветеранами войны во Вьетнаме, но без ПТСР и контрольная группа детей, чьи отцы не участвовали в войне обнаружило значительное отличие по показателю семейного дисфункционирования в трех группах. Самый низкий уровень семейного функционирования обнаружен в семьях с отцами с ПТСР.

Вопрос межпоколенческой передачи в связи с ранней травматизацией неразрывно связан с пониманием потенциальных последствий такой истории на функционирование во взрослом возрасте. Пагубное влияние в кратко- и долгосрочной перспективе раннего травматизма  в настоящее время определенно установлено [21]. Было обнаружено, что раннее переживание плохого обращения сопровождается возрастающим риском для жертвы серьезными эмоциональными трудностями как в детском возрасте, так и во взрослом, включая проблемы самоуважения, диссоциации, импульсивности и значительными трудностями в общении [25].

Дети, жертвы физического или сексуального насилия, чаще демонстрируют, среди прочего, агрессивное поведение, неуважение к правилам, проблемы самоуважения, слабое выражение аффективных реакций, малое количество друзей и сложные отношения с ними [20]. О. Берназани [Ibid.] ссылается также на лонгитюдные исследования, которые  демонстрируют, что плохое обращение с детьми в 30% реализуется теми, чьи родители подверглись плохому обращению в детстве. Многие исследования детей, подвергшихся насилию, показывают, что вырастая, они сами его совершают  [22].

Е.Мелер с соавт. [51] исследовал матерей, перенесших насилие в раннем возрасте и обнаружил их гиперактивность в отношении стимулов от ребенка, а также то, что они редко корректно идентифицируют эмоциональные сигналы ребенка, в то время как их эмпатичная чувствительность и аффективное реагирование были снижены.

Лонгитюдное исследование, проведенное с 267 матерями с высоким риском насилия над ребенком [Minnesota Mother-Child-Project, приводится по 20] позволило эмпирически верифицировать роль диссоциативных механизмов в трансмиссии насилия. 47 женщин  из начальной выборки сообщили о пережитом в детстве серьезном насилии. Сравнивая перенесших насилие женщин, демонстрирующих адекватные отношения со своими новорожденными детьми с теми, кто явно воспроизводил цикл насилия, авторы идентифицировали два различающих психологических фактора. Во-первых, женщины, проявляющие насилие по отношению к своим детям, имели более высокий уровень диссоциативных симптомов по сравнению с контрольной группой. Во-вторых, эти матери представляли свою историю фрагментированно, с меньшей связностью, к тому же со значительными пробелами.

Даже в отсутствие насилия или серьезного пренебрежения, дети травмированных в раннем возрасте родителей подвержены большему риску развития значительных эмоциональных проблем. Было выявлено, что новорожденные и грудные дети  травмированных в детстве женщин более склонны демонстрировать неуверенную привязанность к своей матери, особенно дезорганизованного типа, а также когнитивные и поведенческие проблемы, значительную склонность к виктимизации через несчастные случаи и госпитализацию [20].

Много работ посвящено попытке понимания влияния травмы родителей, перенесших холокост, на их детей, особенно в ситуациях тяжелого травматизма. Исследование второго поколения показало, что, хотя в этой группе не отмечено возрастания количества травматичных событий по сравнению с контрольной, тем не менее, была выявлена большая уязвимость относительно ПТСР [39]. Эти люди были более склонны развивать симптомы ПТСР при столкновении с травматичными событиями.

А.Надлер с соавт. [53] показали в своем исследовании, что второе поколение, чтобы защитить родителей от дополнительного страдания, подавляют свою собственную агрессию и испытывают постоянное чувство вины. Это чувство усугубляется грузом ответственности за необходимость компенсировать родительское чувство «вины выжившего» и ощущение своей никчемности, недостойности, недостойности жить [55]. Как заметил А.Б.Барановски с соавт. [17], эти потомки, второе поколение, могут иметь «шрам без раны».

Межпоколенческие эффекты, такие, как были обнаружены у детей выживших в холокосте, были обнаружены также в других популяциях, включая японских американцев, интернированных во время Второй мировой войны, у выживших во время турецкого геноцида армян [46]. Работы Егичеян и Алтунян  [приводится по 33], касающиеся геноцида  армян подтверждают, что требуется как минимум два поколения, чтобы интегрировать травматизм такого рода. К тому же, в случае геноцида армян дети выживших сталкиваются с отрицанием факта геноцида, которая затуманивает их историческую нить. Сходство с последствиями геноцида наблюдается у детей исчезнувших родителей во время диктатуры в Аргентине [63; 41], у детей коренного населения в Канаде и США [23].

«Комплекс ребенка выжившего» присутствует у всех потомков, но не обязательно в патологичной форме [43]. Несмотря на то, что многочисленные исследования обнаруживают негативные эффекты межпоколенческой передачи травматизма, другие исследования, напротив, не обнаруживают различия в сравниваемых группах по таким показателям, как например, эмоциональный дистресс и социальное развитие. В Израиле сравнили группу школьников – детей выживших в холокосте с контрольной группой и значительных различий по уровню специфической патологии выявлено не было. Два исследования, проведенные в США, сравнили детей переживших холокост, детей иммигрировавших из Восточной Европы и контрольную группу и не обнаружили никакой разницы между тремя группами. Авторы делают вывод о необходимости избегать стигматизации детей выживших [33].

Таким образом, не столько само по себе переживание травмы представителем предшествующего поколения оказывает негативное влияние на потомков, сколько степень ее психической проработки, качество и количество посланий, передаваемых ребенку. Молчание родителей об их опыте  является источником тревоги для детей. Дети, которые не знают, что происходило в их семье и которым не давалось объяснений, демонстрируют больше симптомов, чем другие [57].  Молчание приводит, особенно в подростковом возрасте, к проблемам идентичности с недостаточной уверенностью в себе, амбивалентности по отношению к родителям, чувству стыда, смешанному с жалостью и восхищением. Подросток колеблется между желанием свободно развиваться и освободиться от  роли спасителя семьи и чувством вины перед родителями, которые много страдали. Дети выживших часто имеют ощущение, что родители не воспринимают их такими, как они есть. Они испытывают трудности сепарации и индивидуации, невозможность свободно развиваться, следуя своему праву, в силу фантазии, что это лишит их родителей опоры в жизни, живости, смысла жизни и сам ребенок станет их преследователем и, возможно, убийцей. В то же время родители проявляют повышенную теплоту и заботливость, укрепляя в детях сильное чувство собственной ценности, что мешает росту их независимости и креативности [28].

Что верно для детей выживших, также верно для детей детей выживших. Последствия могут быть менее выраженными, и иногда один внук несет больше груза, чем другие внуки. То, что он будет демонстрировать,   может выглядеть как более свойственное его индивидуальной природе (врожденное), иррациональное и менее нуждающееся во внимании, нежели это было в предыдущем поколении. Источники его симптомов, особенностей поведения будут  более спрятаны в фамильных тайниках.

Хотя выжившие и их дети могут стать успешными в своей повседневной жизни, эмоциональные последствия холокоста могут продолжать затрагивать последующие поколения. Третье поколение сыновей показало, по сравнению со своими сверстниками, восприятие своих родителей как менее принимающих и дающих меньше автономности. Они описывают себя с меньшей рефлексией, пониманием своих эмоций и более амбивалентными при сравнении себя с другими.  Третье поколение имеет тенденцию видеть в своих бабушках и дедушках скорее героев, чем жертв [42]. Исследование E.Ф.Рубинштейн [приводится по 42], направленное на исследование возможной передачи травматизма от второго поколения третьему, показало больший процент психопатологии, как, например, депрессия, психастения, ипохондрия в третьем поколении по сравнению с потомками не перенесших холокост.

Некоторые авторы постулируют, что одним из важнейших факторов, позволяющих травмированному ребенку, а потом и взрослому психологически выживать в своем окружении и прибегать к более адаптивным механизмам для облегчения психической боли, является сохранение удовлетворительного рефлексивного функционирования [34]. П.Фонаги  считает его потенциально решающим  механизмом непрерывности и особенно межпоколенческой непрерывности. Рефлексивное функционирование отсылает к возможности интерпретировать образ действия других и понимания их эмоциональных состояний. Это понимание себя и других выходит за рамки видимого поведения и принимает в расчет эмоции, верования, невербализованные ожидания, которые лежат в основе поведения. Приобретенное прочное рефлексивное функционирование в процессе развития позволяет ребенку и в будущем взрослому давать смысл поведению других, которые становятся, таким образом, более предсказуемыми и менее сложными в совладании на эмоциональном и поведенческом плане. Развитие здорового рефлексивного функционирования интимно связано с психологической способностью различать внутреннюю и внешнюю реальность, что конституирует выработку ментальных представлений, связанных с понятием «я» и параллельно понятием «другой». Этот процесс определяется качеством отношений с родительскими фигурами.  Ранний травматизм, например, насилие или пренебрежение в детстве создает помехи  приобретению адекватного рефлексивного функционирования. Это подтверждается многочисленными исследованиями детей,  переживших дурное обращение: они подвержены риску развития обедненного рефлексивного функционирования [34].  Тем не менее, представляется ясным, что часть травмированных детей развивают адекватное рефлексивное функционирование.

 Практические следствия

То, что передается от родителей детям, необходимо для организации их личности и для развития их психики. Межпоколенческая передача  – это психическое питание, как вскармливание молоком – питание физическое. Но иногда структурирующая, питательная передача смешивается с патологичной, с передачей непереработанных травм. Чем больше родители отдают себе в этом отчет, тем больше они могут дать новую питательную ценность тому, что они передают [38]. Хотя родители  ответственны за феномены межпоколенческой передачи травматизма, но и они такие же жертвы, как и их дети. Не следует искать линейной причинности между событиям, пережитыми в поколении П1 и проблемами, манифестирующими у поколения П2. Речь не идет о механической причинности, нужно искать смысл, а не этиологию. То, что делается, имеет цель, и эта цель позволяет понять причины действия. Смысл некоторых поведенческих актов, психических опытов невозможно уловить на месте, сразу, но только в последействии (après coup) и в благоприятных условиях.

Процесс дезидентификации, формирование объекта трансмиссии, то есть выделение того, что было передано, позволяет восстановить историю, принадлежащую прошлому и как следствие, дает больше свободы субъекту в формировании своей индивидуальности. В то же время, вписывание травмы, пусть даже не своей, в субъективный мир конфликтов и фантазий позволяет интегрировать этот опыт и превратить его в структурирующий вместо деструктивного.

Что касается особенностей психологической и психотерапевтической работы с последствиями межпоколенческой передачи, очевидно, что необходимо обращение к истории субъекта не только индивидуальной, но и семейной, групповой. Х. Фламанд [33] считает, что психоисторический и этнопсихиатрический подходы в клинической практике могли бы привнести измерение, которого не достает традиционным подходам. А.А.Шутценбергер [14] предлагает метод психодрамы в сочетании с геносоцограммой для выявления межпоколенческих сценариев. Выжившие и их дети стремятся установить  связь между их историей и окружающим миром. Первостепенно важно помочь им найти свою идентичность, не только индивидуальную, но также социальную.  M.Винар [63] убежден, что репарация  должна проходить через социальное поле, поскольку социальный травматизм имеет уровень ужаса или подавления, и очень сложно репарировать его только в рамках индивидуальной психотерапии.

Выводы

1. Проблематика межпоколенческой передачи психического травматизма является открытием в психологии 20 века и актуальна как в теоритическом, так и в практическом плане.
2. Межпоколенческая передача – феномен, разворачивающийся между поколениями, через который реализуется их преемственность, передача от предшествующих поколений потомкам как структурирующих элементов, так и патологичных, в частности, психической травмы.
3. Источником передачи психического травматизма является предок, перенесший серьезную травму, при этом определяющим является не столько сила травмы, сколько степень ее психической проработанности.
4. Передача между поколениями осуществляется как вербально, так и не вербально, причем особенно патологичной является невербальная передача, окрашенная негативом, например, семейный секрет. Основными механизмами передачи являются идентификация и проективная идентификация.
5. Переданный предками травматизм может воспроизводиться потомками, а также он значительно влияет на все стороны их личности, определяет последующие значимые выборы в жизни, характер объектных отношений.
6. Для лечения последствий межпоколенческой передачи травматизма необходимо вводить историческое измерение в индивидуальную терапию и больше внимания уделять семейной терапии.